Милан. Стены Дуомо

По количеству голубей соперничать с Домской площадью Милана может разве что венецианская Сан-Марко. Здесь их столько, что кажется, будто сам воздух соткан из птичьего клекота и шелеста крыльев. Если у вас в кармане найдется пакетик арахиса, а поблизости — спутник с фотоаппаратом, то может получиться неплохой снимок на память — что-нибудь милое и трогательное, вроде старинной картинки «Святой Франциск с птичками». Запечатлеть красивый кадр будет нетрудно — здешние голуби совсем не боятся людей. Упитанные серые тушки преспокойно фланируют среди пестрой туристической толпы с таким видом, словно это не они путаются у нас под ногами, а наоборот. Что же, их можно понять. Они тут — хозяева, мы — гости. Мы приехали сюда издалека, чтобы наконец лично убедиться в том, что и площадь, и голуби, и восьмое чудо света — Миланский собор — не выдумка, а существуют на самом деле.



Мы — туристы опытные. Поэтому перед поездкой в Милан, как положено, прочитали много книжек. Выяснили, между прочим, что Милан — город древний и уважаемый. В средние века процветающий Милан вообще почитался за образец идеально устроенного города. Еще в 1288 году монах Бонвезино далла Рива в своем труде «О великих града Милана» писал так: «Город имеет форму круга, и его удивительная форма есть знак его совершенства». У круга нет ни конца, ни начала. Круг всегда тяготеет к центру. Центр города, как правило, дает представление о характере его жителей. Неизвестно, в какой степени руководствовался этими соображениями Джан Галеацо — первый миланский герцог из дома Висконти, когда решил построить в самом сердце своего города самый большой в мире готический храм. Хоти вряд ли он много размышлял над этой нехитрой геометрией — честолюбивого герцога волновали совсем другие вещи.



Домская площадь вымощена мраморными плитами. На сером — розовые квадраты. Высоко над нашими головами — синее небо. А прямо перед глазами... Как бы это сказать? Пряничный дом, замок из сказки, сияющий, будто на него опрокинули небо, огромной живой массой камня уносящийся вверх – к солнцу? К Богу? Как в стихах Мандельштама: «Я видел озеро, стоящее отвесно...».



Если идти через площадь медленными шагами и, не отрывая взгляда, смотреть на собор, то странным образом начинает действовать средневековая «обратная перспектива» — кажется, что это ты — огромный, а Дуомо — маленький, как игрушка, драгоценная шкатулка, которую хочется осторожно поднять с земли и унести с собой.



Готика не подавляет. Наоборот, пространство громадного готического собора внутри насквозь пронизано воздухом и светом, а снаружи он кажется изящным, как старинное кружево, Ничего громоздкого, ничего тяжеловесного, что могло бы нарушить прихотливые легчайшие плетения...



Мы и не заметили, как вошли. Внутри собора очень тихо и царит цветной полумрак. На окнах — витражи. Сияющие пылинки плавают в разноцветных лучах. Вокруг — целый лес тонких высоких колонн. Над головой, где-то очень высоко, одна за другой смыкаются узкие арки. В конце этой колонно-арочной аллеи высокие ступени, ведущие к алтарю. Отсюда совсем не хочется уходить. Вас вдруг охватывает ощущение близости Бога и неизбывного человеческого одиночества пред ликом Его, и кажется, что эти необъятные своды простерлись над крохотным и хрупким миром людей, а мимо проносятся могучие полны времени. Именно так представляли себе мир средневековые люди. Именно так говорили о нем тогдашние проповедники. Послушать проповедь в католическом храме можно и сейчас, но заново пережить волнение, которое вызывали у своих слушателей странствующие проповедники эпохи средневековья, нам не дано. О том громадном влиянии, которое их слова оказывали на людей, мы можем лишь догадываться. Но известно, что разные города оспаривали друг у друга честь заручиться обещанием странствующего проповедника первым посетить именно тот, а не иной город, что магистраты и сами горожане окружали их почти что королевскими почестями. Порой проповедь прерывалась из-за тяжких рыданий толпившихся вокруг слушателей. Никакой эффект не был чрезмерным, перед глазами людей, как живые, возникали картины адских мучений, гремели раскатами грома угрозы неотвратимого возмездия за грехи, нескончаемой фугой звучали излияния на тему Страстей Христовых и божественной любви. Легенда гласит, что однажды мимо того места, где проповедовал святой Винсент Феррер, вели к месту казни мужчину и женщину. Святой Винсент опросил немного повременить с казнью и, поместив обоих под амвон, с которого проповедовал, заговорил о грехах этих несчастных. По окончании проповеди вместо осужденных обнаружили только горстку костей. И люди поняли, что святой испепелил тела грешников своим словом. Другой проповедник, бывало, добрую четверть часа оставался стоять перед своей паствой, раскинув руки, в полном молчании, в положении распятого. Подчас религиозные переживания для средневекового католика были явлением гораздо более реальным, чем сама жизнь.



Бедной монахине, несущей на кухню охапку дров, казалось, что она несет крест. Для слепой прачки ушат и корыто заменяли кормушку и ясли, где лежал младенец Христос. Дух той эпохи был наполнен образом Христа до такой степени, что простейшее действие растворялось в свете высокого деяния любви. Любовь было принято выражать обильными слезами. Как сказано в одном из псалмов: «Были слезы мои мне хлеб день и ночь». Слезы называли «крыльями молитвы» и «вином ангелов». Известно, что святой Винсент, освящая Дары, всякий раз плакал так, что с ним вместе рыдали все, кто при этом присутствовал, а порой раздавались стенания, как будто оплакивали умершего. По словам очевидца, «слезы были ему столь сладостны, что сдерживал он их весьма неохотно».



Трудно представить себе рыдающего священника теперь, когда католическая месса кажется нам воплощением строгости и спокойствия. Под высокими сводами собора звучит орган. Звук сначала кажется печальным и слабым, но постепенно обретает подобающую торжественность и силу — в Миланском соборе прекрасная акустика. Возле алтаря появляется священник в парадном облачении. Каждый предмет одежды католического священника – сам по себе символ. Альба – длинная белая рубаха, перехваченная поясом, напоминает о том, что подходить к алтарю следует с чистой душой. Епитрахиль — длинная лента, украшенная золотым и серебряным шитьем с вышитыми тремя крестами — символ духовной власти. Орарь — лента, которой повязана левая рука священника, призвана символизировать жар самоотверженного служения, хотя раньше это был просто платок, которым священник покрывал голову от солнца и утирал пот. На плечах — гумерал, белый льняной платок, который напоминает пастырю о том, что, отправляясь на мессу, следует отрешиться от мирских треволнении. И, наконец, риза — расшитая серебром и золотом накидка. Риза — это тяжесть христовой ноши, одновременно трудная и сладостная, которую пастырь возлагает на свои плечи.



Священник произносит молитвы, прерываемые пением и звуками органа. Католические гимны и молитвы сами по себе великолепны и многие из них — настоящие произведения искусства. Достаточно вспомнить хотя бы несравненную «Аве Мария» или «Магнификат» на музыку Баха, или проникновенную «Мизерере», исполняемую на Страстной неделе. С «Мизерере» связан один забавный эпизод. В шестнадцатом веке композитор Аллегри написал музыку к «Мизерере» для Сикстинской капеллы. «Мизерере» Аллегри запрещалось копировать – она не должна была исполняться ни в одном другом храме. Однажды на службе в Сикстинской капелле присутствовал Моцарт. Он запомнил музыку и затем просто воспроизвел ее по памяти.



В Миланском соборе сегодня, как и во всякий Страстной четверг, исполняется гимн Vexilla Regins — «Знамена царя», принадлежащий перу Амвросия Медиоланского — гимнографа, жившего в Милане в четвертом веке. Этими ценными сведениями с нами поделился сотрудник Музея собора, куда мы направились после того, как прослушали мессу.



В Музее собраны все материалы, связанные со строительством Домского собора. Здесь хранятся пожелтевшие от времени планы и чертежи, сложнейшие по своему исполнению макеты, картины и гобелены с видами Дуомо. История строительства собора восходит к четырнадцатому веку — эпохе правления герцога Джан Галеацо Висконти. Именно он решил построить в Милане нечто непревзойдённое по своему величию в память о своих славных деяниях. Миланский герцог Висконти, как и многие представители этого почтенного дома, чей герб и по сей день украшает змея, был кавалером блестящим и жестоким». Кроме того, Джан Галеацо был весьма удачливым полководцем. Покорив половину тогдашних итальянских городов, Висконти при жизни удостоился от потрясенных современников эпитета «новый Цезарь» и получил титул герцога из рук самого императора Венцеслава. Настало время увековечивать свои деяния для потомков. В 1386 году под патронажем герцога началось строительство, масштабы которого должны были удивить весь христианский мир. Исключительно на нужды собора работали две каменоломни близ Лаго-Маджоре. Днем и ночью к месту строительства подвозились белый мрамор и розовый гранит. Лучшие архитекторы трудились над проектом здания собора и купола. Потом Джан Галеацо умер. Надо сказать, что с увековечиванием своих деяний ему все же повезло куда больше, чем последнему миланскому герцогу из дома Висконти. Тот, будучи твердо уверен, что хорошими делами прославиться нельзя, жизнь проводил, в основном, закатывая невиданные по своей роскоши пиры. И не жалел ни сил, ни денег на то, чтобы их достойно запечатляли художники на картинах и стенах — в виде фресок. Таким образом, его собственный замок, как и многие другие постройки Милана, был буквально испещрен изображениями хлебосольного герцога Висконти и его друзей, проводящих досуг в достойных занятиях. Однако история сыграла с ним злую шутку — после него не осталось ни одного портрета или какого-либо другого изображения. Удивительно, но факт.



Эпоха правления Висконти сменилась для Милана эпохой Сфорци. Дуомо по-прежнему строился, знаменуя теперь могущество дома Сфорци. Интересно, что придворные живописцы третьего герцога Сфорци — Леонардо да Винчи и Браманте — не были допущены к постройке собора, как подверженные «враждебному флорентийскому влиянию». Хотя от них беспрестанно требовали советов и консультаций: приближался великий момент – возведение купола. К началу шестнадцатого века были достроены купол и башня с лестницей, которые и по сей день служат великолепным образцом поздней готики. Полтора века спустя собор обрел свой нынешний фасад. Все прочие башенки, шпили, две тысячи статуй и другие изящные украшения появились лишь в девятнадцатом веке, при Наполеоне. Когда об этом слышишь впервые, верится с трудом. Однако все объясняется просто — в девятнадцатом веке готика снова вошла в моду, собор решено было достроить, а кто, как не император Наполеон — «честолюбивый корсиканец» — лучше вписался бы в компанию великих вершителей судеб человечества, жаждущих увековечить в камне свои имена. Над ними муза истории тоже изящно пошутила. Устами искусствоведов она упорно твердит, что собор особенной художественной ценности не представляет, что внешность его «искажена веками», сущность — эклектична, а пленить в нем могут разве что его размеры, да «мраморные горы», да вид на город с соборной галереи. Но на самом деле это совсем не так. Дуомо — очень красивый и очень странный. И если он — воплощение человеческой гордыни, то человечеству есть чем гордиться! Уже поздно, но не хочется уходить. Жаль так быстро расставаться с Дуомо. Пустеет площадь — туристы спешат под своды крытой галереи Виктора Эммануила — там модные магазины и кафе. В сумерках Миланский собор напоминает огромный корабль. Зажигаются огни, корабль уплывает в ночь.



Мы уходим — прощай, Дуомо!



Индивидуальную поездку по Италии Вам поможет организовать туристическое агентство «Содис».